ДАЧА БЕРГА
E. В. КИРПИЧНИКОВА ( Лиза БЕРГ)
ДАЧА БЕРГА
Странная история... С дачей академика Берга, которому Нобелевской премии не досталось, связаны сразу три Нобелевских лауреата. Последний из них там и сейчас "прописан". Нынешний ее владелец – физик, академик Алфёрев, ему вручили "Нобеля" в 2001 году, он разделил премию с двумя другими американскими учеными.
Но до него, в 1987 году - "Нобеля" удостоился наш великий поэт Иосиф Бродский (Joseph Brodsky, Etats-Unis (ныне – покойный). В былые времена, когда наша семья находилась в Академгородке под Новосибирском, поэт часто приезжал на нашу дачу в Комарово, где он гостил у художника Якова Виньковецкого, маминого хорошего друга. Яков жил в моей комнате, на втором этаже, писал картины зимой, ставил их сушиться на балконе возле элекрической печки и однажды устроил локальный пожар. Страшно перепуганный, он понесся в одних носках по снегу в контору и вызвал пожарных, которые моментально приехали и спасли наш дом от полного уничтожения. Этот эпизод случился зимой 1964-1965 года.
А третий лауреат "Нобеля" – академик Л.В.Канторович. Он хотел купить нашу дачу в 1973 г., и даже подписал с моей мамой, Раисой Львовной Берг, с которой его связывала давнишняя дружба, купчую, но так и не смог стать ее владельцем, потому что КГБ устроило на даче большой пожар сразу же после "подписания".
Тогда Канторович был уже признанным гением, его выдвигали за заслуги в экономике в качестве кандидата на Нобелевскую премию вместе с А.И.Солженицыным еще в 1970 году. Солженицын ее таки получил. Гром среди ясного неба. От этого головокружительного и опасного успеха у Канторовича обострился латентный маниакально-депрессивный психоз, "головка" слегка поехала... По-видимому, не так уж и "слегка", раз пришлось его поместить в больницу, где его маниакальная стадия МДП была успешно подлечена.
Знаменательно, что "Нобеля" он все же удостоился, но позже, в 1975 году, причем, одновременно с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Опять попал в крамольную компанию. Это было уже после пожара столь желанной им дачи и выезда моей мамы в эмиграцию.
Тем не менее, поразительный факт, что пережив два пожара, "наша дача", дача академика Берга, не перестала играть роль гнезда, приносящего мировую славу своим "птенцам".
Нашу дачу в Комарово, а вернее, дом, где прошли все каникулы моего детства, подожгли в ночь с 9-ого на 10-ое ноября 1973 года. По словам очевидцев, пожар был роскошный. Жаль, что мне лично не пришлось присутствовать.
Нам позвонили где-то около часу ночи и сказали: "Ваша дача полыхает". Мы были в городе, на своей Питерской квартире на Маклина, (теперь – Английский проспект, как до революции).
Но на утро мы с мамой приехали спозаранку, пол-десятого, с замиранием сердца, мы уже подходили к "пожарищу". Дом снаружи почти не пострадал, отсутствовала часть крыши и двери все были настежь. Но внутри ... Второй этаж, где одна из двух комнат была – моя, просто отсутствовал. Его уже не было, как и лестницы, которая к нему вела.
Под лестницей, на месте выгоревшей кладовки, была настоящая воронка, которая продолжала дымиться, несмотря на то, что ночью три пожарных машины вылили тонны воды. Как будто там бомба взорвалась. Странное впечатление. А впрочем, впоследствии я обнаружила в саду на клумбе пустую канистру из-под бензина, что прояснило криминальный характер пожара.
А все остальные четыре комнаты – внизу – были целы, но в разной степени покрыты копотью и сажей. В двойной двери, ведущей на веранду из проходной комнаты, игравшей роль гостиной, стекла оказались выбиты. Дверь эта была заперта на ключ, причем дважды. Поджигателям, в спешке покидавшим горящий дом, пришло в голову вылезти через эту дверь на веранду, разбив стекло.
Чистые осколки стекол валялись на веранде на полу, а все остальные стекла были черными от сажи. (Улика N°3). Чтобы не пораниться, пролезая в образовавшуюся дыру с торчащими острыми углами стекол, они достали из шкафа плотной ткани, репсовый летний костюм ярко-зеленого цвета – продырявленное "свидетельство" поджога валялось на полу возле двери в растерзанном виде. (Улика N°2).
А первая – это разбитое окно в ванной комнате, через которое преступники проникли в дом. Стекла – совершенно прозрачные и чистые, не закопченые пожаром, лежали под окном снаружи. Я сама их обнаружила, видела, как говорится, своими глазами.
[Прошу прощения: стёкла, как целые, так и разбитые, явно встречаются в этом тексте слишком часто.]
Несколько дней спустя меня вызвали, якобы, в милицию, где следователь, которому поручено было "расследование" этого пожара, пытался убедить меня в том, что мы сами виноваты в пожаре, что уезжая с дачи в тот же день, мы не погасили окурки или что-то в этом роде... И это за десять часов до пожара! Я ему объяснила, что налицо – кража со взломом, плюс поджог. У меня есть неоспоримые доказательства. Разбитое до пожара окно в ванной, единственного помещения в доме, с не запертой дверью. Стекла – не закопченые. И прочие все улики перечислила.
Когда мы в следующий раз приехали в Комарово, земля уже покрылась тонким слоем снега, а "улики" – осколки чистых стекол... исчезли не только под окном ванной, но даже и внутри дома, на веранде. Их успели убрать, причем сразу же после моей беседы со следователем.
Моя любимая веранда вообще не пострадала. Там в угловом шкафчике я с великой радостью и изумлением обнаружила драгоценный флакон моих французских духов - Мадам Роша. Прекрасно помню свою радость, как некий подарок судьбы – не украли!!! Но где же грибы, которые я сама солила, они же стояли на столе, вернее, на дачном буфете, на той же веранде. Так вот: они исчезли. Причем, все, и в баночках – больших и малых, и в кастрюльке. Камни остались на поверхности.
Кто же их украл? Те, кто поджигали, или соседи, пришедшие наутро чтобы вынести все, что можно, из дома, якобы оберегая наше добро от воров? Как, например, родственники великого композитора присвоили бронзовую лампу моего деда. Но их видели другие "доброжелатели" и нам донесли – так вот, они якобы спасали нашу лампу от воров, ну и грибы, наверное, тоже... "спасли". Но мне уже было как-то все равно, как-то "не до грибов". Потерявши голову, по волосам не плачут. Впрочем, это скорее про Марию-Антуанетту поговорка.
И три чудесные книги тоже были украдены, уже после пожара. На их месте на столе явственно выделялся след – не засыпанный сажей прямоугольник чистой кожи черного цвета. Любители книг не поленились встать пораньше.
Спустя два месяца, моя подруга Люда мне рассказывала, как Ольга Баранникова прятала какие-то книжки, когда я вдруг напросилась к ней в гости.
Я спросила Людмилу: "Какие именно книжки прятала Ольга?" Причем, Люда не знала, какие книги пропали у меня на даче во время пожара. И тут выяснилось, что прятала она, по словам Люды, Альбера Камю, "Чума", на французском языке (в карманном издании, толстенький, любимый мой Камю), сборник Андрея Платонова (редкое издание!) и еще какую-то книгу...
И мне вдруг "все стало ясно". Тогда мне это показалось неоспоримым доказательством, что именно Ольга и виновна в пожаре.
Теперь, когда прошло 30 лет, я вдруг все вспомнила очень подробно и поняла, что Ольга не виновата ни в чем, кроме мелкой кражи. Но и это я ей прощаю и даже более того, прошу у нее прощения за то, что могла ее заподозрить и в связях с КГБ, и в выполнении данного ими задания – поджога моего любимого дома, где прошли самые счастливые годы моего детства.
Накануне пожара я сама закрывала дачу на зиму. Мы уехала в два часа пополудни, после "праздника" 7 ноября, когда мы там в последний раз ночевали. Сестра Маша пригласила гостей, некоторые из них оставались с нами два дня на даче. Вечером восьмого ноября заходила в гости и соседка, моя подружка Оля Баранникова со своим молодым мужем. Мы с ними немного поболтали, и в полночь они ушли к себе домой.
Утром я все убрала, дочиста вымела пол, собрала постельное белье, чтобы постирать в городе, и внезапно решила, что жаль оставлять прекрасные картинки в запертом на зиму доме. Сняла со стен не только большую репродукцию Вермейера (девушка в малиновом платье, читающая у окна письмо), но даже – наши детские рисунки и увезла их в Питер, в городскую квартиру.
Мудрое решение, хоть что-то удалось спасти. Предчувствие ли это было, или добрый ангел-хранитель сумел подсказать?
Потом мы заперли дом и вышли в мокрый осенний сад. Наш "участок" (60 соток), на три четверти покрытый сосновым лесом, в силу субъективности восприятия, казался гораздо меньше в сравнении с тем же садом моего раннего детства...
Почти у самой калитки я обернулась и посмотрела издали на наш розовый деревянный дом при закатном освещении низко стоящего по-зимнему солнца, на покрытую золотыми и бурыми листьями крышу, которая представляла собой дивную абстрактную картину, на фоне северного, лиловатых тонов неба, в обрамлении узора из черных стволов обнаженных лиственных деревьев и темно-зеленой хвои елей и рыжих сосен... Мы несколько мгновений стояли, любуясь и с грустью прощаясь с этим милым домом, не ведая, что этой крыши мы больше никогда не увидим.
.......................................................................................................
Мы с мамой впервые приехали на дачу в Комарово в 1951 году, мне было 4 года. На нашу розовую дачу с голубым забором. Этот новый дом, подаренный деду Сталиным в 1947 году, достался маме в наследство от её отца, а моего деда – академика Льва Семёновича Берга. Дед умер в декабре 1950 года, мне было 3 с половиной, и я его всё-таки помню немножко – он мне внушал какой-то непонятный страх. Когда меня спросили, как дедушку зовут, я так смутилась, что сказала "Карп", перепутав его имя с прозвищем жирного его кота, моего ровесника, пережившего деда еще на 17 лет.
Прекрасно помню, как мы с мамой шли по заросшей тропинке, ведущей от сторожки к даче. Густая, высоченная трава по краям тропинки значительно превышала меня ростом, я шла, как лилипут в лесу, в направлении громадного – так мне тогда казалось – нежно-розового дома. Лиловые внизу, а выше – оранжевые стволы стройных сосен казались невероятной высоты – до самого синего неба. Мое любопытство было до предела возбуждено – потому и запечатлела память это важное событие – первую встречу с любимым, хотя еще и незнакомым домом.
С дачи раздавалось мелодичное и звонкое пение девических голосов. Как раз в это утро девушки мыли окна к нашему приезду, пели и смеялись. Мама спросила у них, когда мы вошли в пустой дом: "Чем же вы окна-то моете?" Они со смехом отвечали: "Тряпок мы не нашли – так своими трусами моем!"
А за открытыми окнами в этот солнечный день весь лес был полон радостным перезвоном – настоящий птичий оркестр восславлял праздник жизни.
***
Дальше – воспоминания прерываются... и вдруг, из небытия возникает маленький мальчик, сын наших соседей – Митя Орбели. На год старше меня, 1946 года рождения, он был поздним и единственным ребенком академика Иосифа Обгаровича Орбели (тогдашнего директора Эрмитажа) и Антонины Николаевны Изергиной. Его мать заведовала там же отделом импрессионистов.
Большие карие глаза, правильные черты лица, худющий, с тоненькими ногами, Митя приезжал к нам на дачу на велосипеде, чтобы пригласить меня и сестренку Машу к себе – играть. Это было интригующе интересно и никогда – не скучно. С ним мы так веселились, что эта радость осталась на всю жизнь, как подарок судьбы.
Этот Митя – умный и обаятельный ребенок, наделенный редкостными дарованиями, знал о жизни нечто такое, что нам и в голову прийти не могло. Он знал, что рано умрет. У него был врожденный порок сердца. Его маме было объявлено, что без сложнейшей и опасной операции, ребенку едва ли удастся дожить до 18 лет. Шансы выжить после требуемой операции тогда не превышали пяти процентов. Мать решила не делать операцию.
Когда ему было 4 года, он уже выбрал свою будущую профессию. Он хотел стать врачом и уже в пять-шесть лет знал не только специфический медицинский жаргон, но у него уже имелись солидные познания и в анатомии и фармакологии, он мог назвать по-латыни любую кость и многое другое. Мы, естественно, увлекались игрой в доктора. В крайнем возбуждении, девчонки просто сгорали от любопытства, что еще придумает этот вундеркинд. Мы – сестры – всегда были "пациентами", а Митя, принимая важный и суровый вид, ставил нам не только диагноз после немногих нескромных и смешных вопросов, но и лечил нас в "диспансере" – маленьком деревянном домике, специально для игр построенном в саду. Примочки, компрессы, уколы, банки и горчичники, таблетки (не-настоящие) и даже настоящий массаж – мы просто подыхали от смеха. К тому же он был неутомимый затейник, рассказывал массу смешных историй и анекдотов знал великое множество. Память у него была – феноменальная. Обладая приятным голосом и имея хороший слух и память, он пел нам и взрослым арии из опер вроде Пиковой Дамы. Это было уже просто непередаваемо смешно. На наши дни рождения Митя организовывал настоящие спектакли: театральные сценки – сценарии он сам сочинял, вокальные номера, шаррады, акробатические номера, в которых мы с сестрой были сильны...
Его образованность в сочетании с артистизмом были неподражаемы и притягивали к нему не только детей. С ним всегда было весело и интересно, все каникулы в Комарово мы почти десять лет подряд проводили вместе.
Это и было счастливое детство.
А в тринадцать моих лет, когда я обнаружила, что он отдаляется от нас из-за новых своих "взрослых" увлечений, мне показалось, что я в него влюблена, и мне пришлось пережить свои первые "страдания" от неразделенной любви.
Митя превратился в юношу очень рано, когда мне еще и мечтать не приходилось – привлекать взоры противоположного пола. Позже мне стало известно от подруг, что где-то в четырнадцать-пятнадцать лет он уже был страстно влюблен в длинноногую красавицу Татьяну. "И жить торопится, и чувствовать спешит..." – это про него сказано.
В семнадцать лет он уже был женат на той же смешливой и легкомысленной красотке Таньке, она родила ему сына Егорушку в восемнадцать с половиной лет. Меняя сыну пеленки, она при мне вульгарно ругала крошечного младенца матерными словами. Митю это почему-то ничуть не шокировало, а только забавляло, хотя сам он был воспитан изысканно и никогда не говорил в присутствии "нежных" ушей ничего оскорбительного.
[Егор, очень в детстве похожий на маленького Митю, с которым я дружила, вырос без отца. Подавая надежды стать талантливым художником, Егор Орбели прожил всего 28 лет, покончив с собой в полубезумном состоянии. Он повесился на даче своих родителей.
У него остался отпрыск, правнук великого ученого и директора Эрмитажа – Иосифа Обгаровича Орбели. Егоркин сынок родился у совсем сумасшедшей мамаши, дочери академика Линника. Она была старше Егора на 15 лет, и страдала острой формой шизофрении. Ребенка у нее отобрала бабушка, мать Егора, та самая длинноногая красавица, в которую Митя влюбился в Коктебеле, когда ему было не более 15 лет].
Однажды мне пришлось присутствовать при занятном сеансе хиромантии. Тотя – Антонина Николаевна Изергина, к тому времени уже вдова Орбели – мать моего друга Мити гадала по руке моей матери, а моя мать – Тоте. Обе они были, не относясь к этому очень серьезно, гадалками. И вдруг я подслушала, что Тотя, с печальным выражением лица, шепотом сказала моей матери:
- "А у моего Мити на левой руке линии сердца – нет, она вообще отсутствует".
Или мне об этом рассказала моя мама? Мы наверняка не раз об этом говорили и удивлялись, как это интересно, что такой серьезный порок сердца имеет свой "отпечаток" на ладони. Одна из главных линий, присутствующая у всех людей – и вдруг, отсутствует...
У Мити была смешанная венозная и артериальная кровь – незаросший Баталов проток. Митя дожил до 25 лет...
24 марта 2004 года вдруг получаю по электронной почте такое письмо из Москвы:
"Лиза!
Если ты помнишь, был однажды такой случай. На даче в Комарово где-то в 1953 году гостил у вас мальчишка 15 лет, тебе было 6, а Машке - 5 лет, была на даче замечательная Элен-Дуар, няня-француженка, а в маленьком домике жила балетная девочка Марина Годлевская.
По соснам лазил совершенно независимый, серо-голубой с поперечно полосатым коротким хвостом кот Карп и ловил птиц, вылеживая в засаде иногда целыми днями. По окрестностям бродили Евгений Шварц и Виталий Бианки, и на старом немецком велосипеде в белой панамке ездил Дмитрий Шостакович с авоськой, наполненной молочными бутылками.
Твоя мать – Раиса Львовна с блокнотом, карандашом и линейкой лазила по зарослям наперстянки Digitalis и учила меня по ходу дела вариационной статистике.
Все это во мне как-то отразилось и закрепилось на долгие годы."
Юра Артемьев
"Я тебе еще не отвечаю, Котя, очень трудно отвечать полвека спустя... "мальчику" из счастливого детства, ставшего фоном и сокровищницей всей последующей жизни.
1953 год. Впечатление такое, что тебе удалось приоткрыть на мгновение... крышку шкатулки, найденной в глубине пластов времени – глубоко зарытого клада, а там...
Залитая солнцем веранда, увитая цветущей турецкой фасолью, и музыка: неаполитанский танец Чайковского, а мы, дурехи, хихикали и пели: "У-ва-жа-е-мая баб-ка – уважаемая бабка" – (имелась в виду наша 40-летняя мамаша); прелестная балерина-Марина танцует, а мы все в нее влюблены... И как ты на нее смотришь, а я, за тобой наблюдая, ее к тебе ревную, считая ее моей и больше ничьей. У нее такой сногсшибательный балетный наряд – совершенно настоящий, пачки и атласные розовые тапочки – нам, девчонкам, на зависть! (Уже наблюдаются собственнические инстинкты и связанные с ними мини-репетиции будущих страданий).
А твоя мама – такая милая, добрая и женственная – тоже за тобой исподтишка наблюдает и беспокоится: сердце ее замирает от предчувствий твоих страданий от неразделенной любви, ты еще такой юный и недостаточно привлекательный для обворожительной итальянской красотки Мариночки. Ей тогда было тринадцать с половиной, как Джульетте, а тебе – пятнадцать, как Ромео.
Наши мамы рисовали абажуры для ламп – за столом на той же веранде, это я тоже отлично помню. Такие красивые абажуры, оранжевые цветы, вроде настурций, цветущих по краям дорожки возле ступеней (трех или четырех?) крыльца веранды.
А ты был такой высокий, что приходилось на тебя смотреть, задрав лицо и это слегка раздражало.
Когда ты мне сказал про свое теперешнее состояние, я плакала... Как несправедлива судьба!
Маме я про тебя рассказала, она ужасно обрадовалась и удивилась, что ты пол-века спустя объявился. Пока все, почитай мои стихи, но твои лучше. Не падать духом. Целую, Лиза"
Комарово. Там было столько комаров, что мы считали название это вполне оправданным, не подозревая о ботанике Комарове. А раньше, до Финской войны этот поселок назывался Келомяки. Следующая станция – финский городок Териоки получил название "Зеленогорск", а предыдущий дачный поселок Куоккало, где расположена усадьба великого художника Ильи Репина, переименован в "Репино".
Однажды ранней весной, когда мы с сестрой проводили там весенние каникулы, приехали мамины подружки со своими мужьями – праздновать мамин день рожденья – 27 марта. Мне тогда было лет 11. Точно. Потому что они пели: "Сорок пять. Баба ягодка опять!". Нам с сестрой смешно. Вот так ягодка – такая солидная "баба" с сединой в волосах. Но дальше – больше. Они все выпили, закусили, и запели уже вовсе неприличные куплеты, сочиненные по дороге к нам.
"Ехали к Райке,
Какали в сарайке...
Дело было около
Станции Куоккало."
Потом мы катались на лыжах по замерзшему и запорошенному снегом заливу, под ярким мартовским солнцем.
ФОНД БЕРГА
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума